Для грядущих поколений

Юродивый – если в этом отчётливо различается «диво».

Мы с ним толком знакомы-то не были. Просто несколько раз языками сцепились, чуть было не подрались. Это когда речь зашла о ком-то печальном и горьком – об отечестве, что ли? В чём-то несусветном он меня тогда упрекнул, слов не помню, но стало от всего и от самого себя так тошно, хоть вой. Когда гнев схлынул, я попросил у него телефон и полез в блокнот записывать.

Он сказал: «Ты занеси в протокол, зафиксируй: обязательно очистить, освободить от себя место для грядущих поколений…»

Я ему иногда вручал какие-то жалкие грошики на пиво. И стоял минут пять-семь рядом, слушая, как он рядит и судит об окружающем. Я однажды спросил, не пишет ли он, не делает ли какие заметки по разным поводам.

«Вот ещё! Сам пиши, если есть охота…» Но я всё-таки настоял, и временами он стал мне совать в руку огрызки упаковочного картона со своими «каляками»…

Он много лет привычно постукивал клюкой мимо нашей двери, потом пропал. Говорят, с ним случился удар, и во дворе мы больше не виделись. А записочки от него кто-то (пасынок его, что ли) стал бросать в мой почтовый ящик. Они и сейчас приходят – редко, но регулярно.

И замерцали в памяти слова одного поэта: «Всё это не может состариться и умереть».
Я спросил у бабушек под окном: «Он кто вообще?» Они помялись, а потом отвечали с жеманной неловкостью: «Чудак он прилипчивый. Пустозвон такой».

«А имя, – спрашиваю, – имя у него есть хотя бы?»

«Ну, Мирон, вроде. Мирон Югров».

Ну, пусть оно так и будет.

-------------------------------------------------------------------------

Первое...

"Всё от сиротства. Мы такая страна бездомных, бескровных без крова.
Сама Россия не верит, что ей от Бога дано законное место под небом, даже в самих небесах. Она не верит и потому ревнует ко всем, воюет, борется с кем попало. С такими же бесприютными, как она.

И тут ни при чём убожество или богатство, никакие удобства или роскошества. Боязно в этой чёрной вселенной, жутко на перепутье всемирных ветров. Укрыться негде, кроме себя самой, вот и ненависть.

И готовность отдаться любому, кто скажет: я твой заступник.

Иван Грозный сам себя заявил царём, помазанником и наместником; это ему спохмелья, должно быть, привиделось. Но великому князю дозволено бредить вслух и потом толковать свои бредни. Вот он и повелел – всем никнуть перед собой, перед высшим изначальным величием. Перед своим вседержавным насильничеством.

А двух сатрапов, двух верховных насильников быть не может. Нам не снести такого.
Хуже, когда воцаряется простодушный мудрец и начинает учить, что мы, дескать, по природе все добрые. Применить к себе такое не получается, но силой прикажут – поверишь… Год или два ходишь, переломан всей этой своей добротой, а потом восторженно слышишь: вышние согласились для нас ввести комендантский запрет, чтобы злоумышленники не буянили по ночному делу;

пресечь глупое чтение и вольное сочинительство (чтобы в месяц не дольше пяти часов);

воспретить нелюбовь к отечеству;

запереть границы, поскольку оттуда нам хорошего не предложат, а худое мы сами возьмём;

ввести для начала смертную казнь за всякие гнусные безобразия, нас иначе не урезонишь;

ввести потом публичную смертную казнь, для наглядного торжества правосудия;

ввести, когда все привыкнут, особую смертную казнь через: повешение, четвертование
колесование…

И главное – никаких чтобы сухих законов, пусть себе люди пьют.

Ведь иначе не выживешь"