Одним из методов репрессий были спецпоселения: семьи перевозили в отдаленные малообжитые районы СССР, где для них обустраивались спецпоселки под надзором комендатуры. С начала 30-х годов Советский Союз применял эту меру в отношении так называемых кулаков, то есть успешных зажиточных крестьян. Впоследствии на спецпоселения стали отправлять и жителей оккупированных стран стран Балтии.
Андрей Суслов – российский ученый, доктор исторических наук, профессор Пермского государственного гуманитарно-педагогического университета. Он опубликовал более 180-ти научных работ. Главная сфера его научных интересов – спецпоселения и принудительные работы в Пермском крае. Помимо этого Суслов состоит в правлении пермского отделения организации "Мемориал", более 15-ти лет возглавлял в Перми общественную организацию "Центр гражданского образования и прав человека". Находясь в Вильнюсе на конференции "ЕС-Россия", ученый и правозищитник любезно согласился дать интервью RU DELFI.
– Поскольку мы давно знакомы и общаемся на "ты", давай и в интервью общаться так же. Твоя докторская диссертация была посвящена понятию принудительных работ, существовавшему в сталинские времена. Помимо Сибири людей тогда ссылали и в Пермский край, в том числе людей из Литвы. Как выглядел этот процесс и много ли у вас было литовцев?
– В Пермском крае литовцев было не так много. По моим представлениям, это цифра может быть порядка трех тысяч. Как это происходило? В большей части эти люди попали в Пермский край (и не только в Пермский край, многие отправлялись за Урал), они попали как спецпоселенцы. И в учетных данных структур госбезопасности существовала специальная учетная категория "литовцы" – то есть те, кто были высланы на спецпоселение в административном порядке, без суда. Это семьи.
Но сразу хочу оговориться, что эта категория включала в себя тех, кто был выселен именно с территории Литвы, по этнической принадлежности они не обязательно были литовцами. Там могли быть и русские, и представители других национальностей. Другое дело, что в реальности, может быть, на 95 процентов это были этнические литовцы.
Они размещались чаще всего на севере Пермского края, в спецпоселках, и должны были под надзором коменданта проживать, отмечаться в спецкомендатуре и работать на тех предприятиях, куда, собственно, их прикрепят. То есть у них не было свободного выбора ни места жительства, ни места работы. Хотя каких-то специальных условий для них не создавалось, они должны были получать зарплату на той работе, куда их направят, и на эту зарплату жить. Но они могли обзаводиться своим хозяйством, что в течение нескольких лет делалось.
Естественно, самыми сложными были первые месяцы – после того, как семья приезжала в этот спецпоселок. Если говорить о литовцах, были еще те, которые попадали на территорию Пермского края как заключенные по разным мотивам. Могли быть политические заключенные, потому что статья 58 в ее модификациях применялась по разным мотивам.
– 58-ая статья – это антисоветская...
– Это любая "антигосударственная деятельность". По ней, в том числе осуждались так называемые лесные братья. И, соответственно, те, кто не был расстрелян, а был приговорен к лишению свободы, они также могли за повстанческую деятельность, допустим, оказаться в лагерях. Или, если это знаменитый пункт 58.10, это "антисоветская агитация и пропаганда". А может быть, это были и обычные уголовные преступления, такое тоже могло быть. Но, конечно, основная масса – это все-таки спецпоселенцы. Те, кто в административном порядке был переселен. И в основном это те, кто попадает в наши края после окончания войны.
– Учитывая нынешнюю политическую ситуацию в России, как ты думаешь, возможно ли в каком-либо виде повторение всего этого?
– Думаю, в таком виде, как это было, точно нет. Просто уже мы уже прошли этот этап. По разным причинам, в том числе даже по технологическим, невозможно полностью вернуться в эпоху Ивана Грозного, точно так же как в эпоху Иосифа Сталина – и культурная среда уже совещенно другая. Но в каком-то виде в это погрузиться, я думаю, мы можем. И видно, что мы попадаем в такую общественную ситуацию, где характерен значительный контроль над информацией, персональными данными. И современные технологии, помимо всего прочего, оказывается, дают еще большие возможности тотально контролировать жизнь людей.
Сейчас выборочно, по поводу отдельных людей, можно всех взять под колпак, их вести, как это происходит с оппозиционными политиками. Если представить тенденцию в развитии технологий, то можем представить, что возможно поставить под контроль жизнь и других людей. То есть это все может приобрести более глобальные масштабы. [Это] то, что каким-то образом повторяет ситуацию в другом виде, [но] ситуацию сталинского времени. То есть Большой брат смотрит уже по-другому на нас.
– Более технологичным глазом.
– Да. Другая штука, что в большей степени возвращается – возрастает произвол. Произвол в разных отношениях. Это как произвол государства в целом, так и произвол государственных политиков, так и произвол отдельных людей. Да, конечно, это не ситуация сталинского времени. Однако с произволом может столкнуться абсолютно любой человек. Большинство людей об этом совершенно не задумывается. Но жертвой этого произвола каждый может стать в любой момент, вне зависимости от социального положения, вне зависимости от уровня достатка. И мы видим, что дворник может стать объектом произвола, и министр, и режиссер, и бизнесмен, и журналист.
– Традиционный банальный вопрос. Что бы ты сказал нашим русскоязычным читателям в Литве, как человек, приехавший из России?
– Может быть, я не общался с достаточно широким кругом людей, которые здесь живут. Но общее впечатление по тем контактам, что многие из здесь живущих как раз эту ситуацию, которую я описывал с произволом, не очень хорошо представляют. То есть это укрывается от взгляда людей достаточно часто, и картинка в этом отношении более благостна, чем на самом деле.
– Это фактически картинка из российского телевизора, потому что немало людей здесь смотрят российские каналы.
– Возможно, так. Я в данном случае не берусь быть экспертом. Просто мое впечатление, что о той стороне, о которой я говорю, нет ощущения, что это может коснуться любого. Более того, я скажу, что и многие живущие в России тоже вроде бы этого не чувствуют, хотя на самом деле проблемы и даже достаточно серьезные, могут быть у каждого.
И кстати, это не обязательно связано с проблемами насилия со стороны представителей государства. Человек серьезно заболел – всё, он уже, по сути дела, попал. У него есть проблема не очень качественной медицинской помощи, у него есть проблема получения необходимых ему лекарств. Вот даже сейчас уже появились прецеденты уголовных дел за ввоз лекарств, которые фактически не являются, по мнению медиков, какими-то опасными (наркотическими или другими). Но они каким-то образом оказываются в запрещенных списках. Те, кто эти преператы ввозит, тоже могут стать объектом преследования. То есть много таких вещей может появиться, которые превратят в ад жизнь любого человека.
– Ты говоришь о явлениях, которые, скажем так, обычному русскоязычному телезрителю в Литве, не всегда доступны. Может, здесь есть проблема нехватки определенной информации о России?
– Возможно, это так.
– Я смотрю на литовскую молодежь. И чаще всего это люди, скажем так, полного европейского формата. То есть говорящие по-английски, люди, которые свободно перемещаются по миру и обладают строем либеральных ценностей. В этом смысле, на твой преподавательский взгляд, российская молодежь, она какая? Это пресловутые 86 процентов, составляющие путинский электорат?
– Конечно, все очень неоднозначно. Среди молодых людей я нахожу и носителей имперских ценностей – тех, кто каким-то образом тоскует по незнакомому для них сталинскому прошлому, разделяющих иллюзии, казалось бы, уже дискредитировавшие себя, на мой взгляд. А есть и такие, которые разделяют либеральные ценности. Но я бы выделил как тренд, что молодежи больше присуще нежелание вообще задумываться над происходящим, [желание] каким-то образом абстрагироваться от политики.
– Абстрагироваться в силу того, что такая политика, или в силу того, что это политика в принципе?
– Интересы жить внутренней жизнью, делать свои неполитизированные чатики, коммуницировать друг с другом. То есть переместиться в какую-то параллельную реальность.
– Это то, что в Советском Союзе называли внутренней эмиграцией. Она куда-то в интернет переместилась?
– Для молодежи, для многих, я думаю, что именно так. Они в этом смысле более свободные люди, поскольку у них есть меньше запретов, характерных даже для позднего Советского союза, допустим, середины 80-х годов. В этом смысле они могут быть относительно свободными в такой внутренней эмиграции, когда они в своих сообществах общаются как оффлайн так и онлайн и особо вроде бы и не хотят, как им кажется, во что-то политизированное включаться. Мне кажется, таких, которым, грубо говоря, всё по барабану, их достаточно много и они не хотят вообще всерьез задумываться о жизни.
– Твоему сыну 26 лет. Как он относится к идее эмиграции, в ту же Литву, например? На территорию Евросоюза?
– Он не хочет, и мы с ним как-то говорили об этом. Его внутренние убеждение такое, что ему этого не надо. Я с уважением отношусь к его выбору.
Во второй части интервью:
Об этом слушайте наш радиоподкаст.
